В противофазе

9.5. "Алхимик".

  По поводу произведений Паоло Куэльо "Алхимик" и "Книга Воина 
Света".

                            *  *  *

  Из "Предисловия к русскому изданию": "Всякий раз, когда мы 
делаем что-то с радостью и удовольствием, это означает, что мы
следуем Своей Судьбе". Чем не девиз для алкоголиков и наркома-
нов?
  Из просто "Предисловия": "Я сделал для себя несколько важных 
выводов: мы принимаем ту или иную истину лишь после того, как 
вначале всей душой ее отвергнем; не стоит бежать от собственной 
судьбы -- все равно не уйдешь..." Но как узнать, когда ты бежишь
от судьбы, а когда -- к судьбе? Если "чему быть, того не мино-
вать", то как выяснить, "чему быть"? Может, и питаться не 
следует: вдруг тебе суждено умереть голодной смертью? И что за
странное это "мы принимаем ту или иную истину..."? Есть истины,
которые мы принимаем сразу и навсегда. Есть истины, которые мы
сначала принимаем, потом отвергаем. Есть истины, которые мы всё
отвергаем и отвергаем, а нам их всё пытаются и пытаются подсу-
нуть. Наконец, есть истины, которые мы то принимаем, то отвергаем
по много раз (или, наоборот, по много раз то отвергаем, то
принимаем).
  Там же: "Я открыл Свой Путь и Знаки Бога -- те знаки истины,
которые мой интеллект прежде отказывался принимать по причине их
простоты." Вот так надо выражаться! А то я лепечу какую-то мелкую
скептическую ерунду, да еще местами почти богохульствую.
  "'Алхимик' -- книга символическая." Вывожу из этого еще один 
ингредиент рецепта успеха: пиши мутно и давай понять, что своей
мутью ты намекаешь на что-то очень значительное. Возьмусь ли я
написать символическую книгу? Вряд ли. Я не могу намекать на
значительное, если у меня его нет. А если найдется что-то похожее
на значительное, то зачем намекать? Чтобы ученики появились или
чтобы меня взяли куда-нибудь советником -- как Куэльо?
  Часть первая. Пастух рассуждает о себе: "...покуда он знает 
лучшие в Андалусии пастбища, овцы будут его друзьями." Чушь
неимоверная: пастбища в Андалусии наверняка давно поделены, как 
и везде, тем более лучшие, и гонять овец куда хочешь, тебе не
позволят. А будешь рваться на чужие лучшие пастбища -- сдерут с 
тебя шкуру, как с овцы.
  "Каждый ведь совершенно точно знает, как именно надо жить на 
свете. Только свою собственную жизнь никто почему-то наладить 
не может." С этим я почти согласен. Но уточню, что все-таки не 
"каждый": к примеру, я не знаю. Во всяком случае, знаю не
"совершенно точно". Далее, к чему относится это "как надо жить":
к целям или к средствам? Мое "не знаю" относиться и к тому, и к
другому. Кроме того, указанное "как надо жить" может быть
рассчитано на собственные силы "знающего" или адресовано обществу
в целом. Мое "не знаю" относиться к обоим случаям. И еще: многие
считают, что их жизнь в основном налажена, тогда как мне кажется,
что они в основном маются дурью. Но автор поддался на соблазн
проехаться на дешевом афоризме, составленном по схеме "каждый --
никто", надеясь -- если прижмут критики -- оправдаться тем, что
использовал гиперболу. На ту же тему я бы высказался иначе: "Одни
думают, что они знают, как надо действовать, чтобы жилось хорошо,
но живут почему-то плохо. Другие даже не задумываются над тем,
знают они это или не знают, но живут в целом недурственно. Третьи
полагают не вполне ясным для себя не только то, что такое жить
хорошо, но даже и то, что такое знать. Они живут то хорошо, то
плохо: как повезет и как посмотреть."
  Вообще, время, когда было можно отделываться дешевыми афориз-
мами, давно уже прошло. Человечество серьезно влипло, и теперь 
ему надо как-то выкручиваться. А чтобы оно имело шанс выкрутить-
ся, надо "смотреть в корень", внимательно относиться к нюансам и
тщательно выбирать выражения. Надо стремиться говорить правдиво,  
а не стремиться говорить красиво. Надо давить в себе желание
употреблять простые и быстрые способы завоевания популярности.
  Главный герой устроился на скамейке почитать книгу. К нему 
подсел старик, и стал что-то писать "на песке, покрывавшем
главную площадь маленького городка". Если городок маленький, в
нем вряд ли будет еще какая-нибудь неглавная площадь. И что за
песок на площади? Уж песок-то могли и прибрать. Впрочем,
"'Алхимик' -- книга символическая", так что автор волен, где
хочет, располагать площади и рассыпать песок. А если так, то нет
смысла обращать далее внимание на несуразицы в описаниях. Буду
обращать внимание только на несуразицы в идеях. Кстати, подсевший
к читающему пастуху старик оказался Мельхиседеком. Не иначе, это
влияние Пьера Бержье с его "Хозяевами времени": рыбак рыбака чует 
издалека.
  "На этой планете существует одна великая истина: независимо 
от того, кем ты являешься и что делаешь, когда ты по-настоящему
чего-то желаешь, ты достигнешь этого, ведь такое желание зароди-
лось в душе Вселенной. И это и есть твое предназначение на Земле. 
(...) И помни, что, когда ты чего-нибудь хочешь, вся Вселенная 
будет способствовать тому, чтобы желание твое сбылось." Мы при-
мечаем еще один ингредиент к рецепту грандиозного успеха у
читающей публики: дай несчастным большую смутную надежду. "У
человека всегда есть всё, чтобы осуществить свою мечту."
  Резюме для начинающих писателей европейского уровня:
 1. Не задевать никаких социальных групп.
 2. Не критиковать общественного устройства.
 3. Быть добродушным и оптимистичным.
 4. Выражаться довольно туманно, выглядеть полумистиком. 

                            *  *  *

  Я так и не понял, с кем и ради чего сражаются его дурацкие 
Воины Света. А может, они и не сражаются вовсе? И даже не 
готовятся сражаться? И к тому же ходят без мечей, гранат и 
даже противогазов?


9.6. "Тайны соборов".

  По поводу книги Фулканелли "Тайны готических соборов". Скажу 
по-простому: я ожидал от нее много большего. Чувства соприкосно-
вения с великим умом у меня не возникло. Автор всего лишь убедил
меня в том, что строители некоторых соборов (Нотр Дам де Пари и
др.) были алхимиками и подпускали в оформление соборов своей
алхимической галиматьи. Только и всего. Пара абзацев о роли
храмов перекликается с моими из "Средневековых символов в куль-
туре современного Запада" -- так вот, мои я написал еще до того,
как узнал о существовании Фулканелли. И мне кажется, что мои --
лучше.
  У Фулканелли:
  "Собор -- это пристанище всех несчастных. Больные, приходившие
в Собор Парижской Богоматери, чтобы вымолить у Бога избавление 
от страданий, жили там до своего полного выздоровления. Доктора 
давали им консультации прямо у входа в церковь. Там происходили 
и собрания Медицинского факультета..."
  "Это убежище преследуемых и гробница знаменитых людей. Это
город в городе, его интеллектуальное ядро, центр общественной
деятельности, вершина мысли, знания и искусства." (разд. I, II)
  У меня:
  "Храм -- дом Бога; убежище; самое большое, самое красивое, самое 
прочное здание в городе; главное достояние общины; сокровищница
общины; место сбора общины; место хранения документов общины;
место свершения светлых таинств; место захоронения лучших людей.
Храм -- островок милосердия, справедливости и культуры в жестоком
и грубом мире. В храме сосредоточивается лучшее, на что способны
люди. Храм -- идеал, к которому надо привести общество. В храме
человек оценивает себя, раскаивается в своих ошибках, намечает
хорошие дела, слушает наставления, мирится с врагами. Есть ли
Бог, нет ли Бога -- не имеет решающего значения: храм -- это
осязаемая реальность."
  "Построить храм -- сделать лучшее, на что способен человек. Это
перекрывает многие грехи. Не можешь построить храм -- сделай
подарок храму."
  "Разрушить храм -- уязвить общину в самое чувствительное место.
Люди приходят ниоткуда и уходят в никуда, а храм остается. Хочешь
остаться в вечности -- запечатли себя в храме. Нет храма -- нет
центра, вокруг которого люди могли бы объединиться в своих лучших
качествах. Нет храма -- нет надежды."

                            *  *  *

  Основная идея мистических книжек такая: "Мы знаем, знаем тайну! 
(обязательно 'мы', а не 'я': так убедительнее) Но мы вам ее не
скажем! О, эта тайна значительная, и к тому же она делает нас 
всемогущими. Но вам не дано увидеть наше всемогущество. Попробуй-
те и вы постичь эту тайну. Для этого надо ходить за нами, вслуши-
ваться в наши путаные аллегорические речи, вчитываться в наши
мутные аллегорические книжки."
  Я думаю, что после нескольких лет интенсивного погружения в 
мистическую муть человек сильно деформируется рассудком, и ему 
начинает казаться, что он и в самом деле успешно постигает вели-
кие тайны или уже постиг.
  Мистицизм -- это цепкая умственная зараза.


9.7. "Долина идолов".

  Замечания по поводу книги Михаила Веллера "Долина идолов", а 
также новые соображения о евреях вообще. Некоторым евреям кое-что
в нижеследующем разборе наверняка покажется несправедливым и
обидным -- совсем как мне при чтении книги Веллера. Я согласен
относиться хорошо к представителям любого этноса -- пока они не
задевают моих национальных чувств и не ущемляют моих скромных и
справедливых национальных интересов. Если же они задевают и ущем-
ляют, я буду -- в силу своего стадного инстинкта -- довольно-таки
энергично защищать это скопище дураков и дегенератов, являющееся
моим народом. Наши дураки -- не хуже ваших, а в чем-то даже и
лучше.

                            *  *  * 

  У меня с Веллером много общих тем -- и даже мыслей -- но по 
нашим расхождениям в нюансах этих мыслей можно, наверное, про-
водить сравнительное изучение еврейского и русского менталитета.
  У Веллера:
  "Люди. Старайтесь по возможности не быть идиотами. Если кто не 
понимает -- ну, бывает, так запомните: нет на свете ничего чисто
белого и ничего чисто черного, крапинки везде, пятна, полосочки.
Только две разновидности людей могут полагать иначе -- советские 
профессоры философии и неврастеники."
  У меня:
  "Есть образованные дураки, усвоившие, что правильным иногда 
бывает не 'черное', не 'белое', а 'среднее'. То, что правильным
может быть еще и 'полосатое', и 'в крапинку', и пр. -- для них
уже слишком сложно." ("Мир дураков", выставлен в интернет в
начале лета 2003 г., в виде чернового файла мог разойтись лет за 
семь до этого. Но ведь всё равно потомки наверняка будут
говорить, что Саша переписал у Миши.)
  Приятель-мистик, которому я пожаловался, объяснил указанный 
случай тем, что мы с Веллером подпитывались из одного паранор-
мального источника. Но я и без моего мистика догадывался, что в
глубине души я -- еврей. Только я -- из тихих мечтательных евре-
ев, которые к деньгам и славе не рвутся, хотя и не отказываются 
от них, если Бог ниспошлет.
  Количество мест, в которых сходство не ДОСЛОВНОЕ, много больше.
К примеру, у Веллера:
  "Сфера табуированного для публичного употребления -- в сущности
невелика по сравнению с общедопустимой. Уничтожение табу уж не 
так намного расширяет сферу общеупотребимого. Зато уничтожает
маленькую, но важную и волнующую сферу особенного. Интимного.
(...) Мы лишились того, что волнует. Сильнейших ощущений
лишились. Нет табу -- нет его преодоления, его индивидуального
взлома каждым на свой страх и риск..." ("Долина идолов"/"Интим")
  У меня:
  "Откровенность обычного поведения, обычных произведений искус-
ства должна быть не больше предела, оставляющего такое количество
скрытого, которое достаточно для значительного возбуждения при
интимном не слишком частом обращении к нему."
  "Если очень многие начинают публично делать что-то, являющееся
эротичным, это что-то перестает быть таковым, потому что приеда-
ется. Если же только некоторые начинают публично делать то, что 
является эротичным, они тратят исключительно на себя достояние, 
накопленое другими для того, чтобы каждый желающий и способный 
мог умеренно потреблять, а также провоцируют других на разрушение 
этого достояния. Результатом будет лишь необходимость поиска
новых, еще более откровенных средств возбуждения, а если таких 
уже не найдется, то люди станут шире прибегать к извращениям."
("Модерализм", гл. "Сексуальная стратегия". В интернет попал в 
2000 году)

                            *  *  * 

  Веллер пишет как еврей и для евреев (а что по-русски, так это
лишь потому, что другим языкам не очень обучен). Все евреи у него 
хорошие, а некоторые даже замечательные. А вот если он кого-то
ругает, то это почти наверняка русский. Сравнительно неплохи у 
него только те из неевреев, кто помогал пробиваться молодым 
еврейским писателям.

                            *  *  *

  В самом деле, а как мне быть? Книжка -- на русском языке. На 
ней не написано, что она для евреев. Фамилия автора... она может 
принадлежать и русскому немцу. Кстати, почему нет антигерманизма?
Может, инициировать?! Короче, книжка воспринимается как ориенти-
рованная и на русских. Вот я и реагирую на нее. Когда автор 
заводит свой, наверное, любимый разговор про антисемитизм, я в
принципе могу реагировать так:
       тактично промолчать;
       промолчать, затаив враждебность;
       фальшиво поддакнуть из конъюнктурных соображений;
       горячо поддержать, развить тему;
       поправить автора в некоторых деталях.

  Я выбрал последнее. Охотно соглашусь с тем, что я, возможно, не
прав. Ох уж мне эта врожденная славянская сдержанность! От широты
натуры... А может, от сознания своего превосходства. Я ведь всё 
еще наивно верю, что русские победят.
  Некоторые люди испытывают иррациональную неприязнь к паукам, 
некоторые -- к евреям. Болезнь как болезнь. Первые охотно рас-
сказывают всякие ужасы про пауков, вторые -- про евреев. А я --
про пердючих, сопливых, заразных старикашек.

                            *  *  *

  "Ножик Сережи Довлатова" -- роман Веллера. В "Ножике..." читаю:
"Я отоспался днем, а вечером пришел из госпиталя брат, и мы 
отправились посидеть и выпить кофе на Ерушалаимскую. Это единст-
венное место в мире. Ни Дизенгоф, ни Ундер ден Линден...". И это 
в шестом, как он хвастается, издании романа, который "номиновал-
ся на Букеровскую премию за лучший русский роман года" 1994-го
("Не ножик..."). До сих пор было "УнТер ден Линден". Наверное,
нашего номинанта сбила с толку пишущая машинка "Ундервуд".

Унтер ден Линден. Мише Веллеру для справок. Фото автора.

  "Не ножик не Сережи не Довлатова" -- пространные примечания к 
"Ножику...". В "Не ножике..." нахожу: "'Ку де мэтр' -- 'Ни в коем 
случае не 'Каков мэтр!', а вовсе даже 'Мастерский удар!'(лат.)"
Меня задело "лат." Надо бы "фр.". Ошибка смотрится особенно дур-
но, потому что автор вроде бы пытался блеснуть. Если это описка, 
то прошу и все мои ошибки тоже считать описками (или промахами
редактора -- вдруг таковой у меня появится!). А если это у него
нарочно, то пусть и мои все литературные оплошности, недоработки
и явные признаки невежества рассматриваются как милые шутки,
выпендреж или языковые инновации.
  Ко всяким пропущенным буквам я не придираюсь.

                            *  *  * 

  "Ножик..." написан настолько злободневно, что даже автору было
ясно, что эпохи он не переживет. Поэтому ему пришлось строчить
"Не ножик..." -- комментарии для разъяснения всяких преходящих
идиом и других примет времени. Другая возможная причина появления
"Не ножика..." -- влюбленность в свой текст и желание пережевать
его еще раз -- известна мне по собственному дурному опыту и 
потому неприятия не вызывает.

                            *  *  * 

  Из "Не ножика...":
  "Вот так я населил отдел прозы 'Невы' Самуилом Ароновичем Лурье
и придумал ему биографию." Я думал, Лурье и в самом деле существо-
вал, а оказалось, что это собирательный образ редакционного
еврея. После этого открытия у меня нет доверия ни к одной строчке
Веллера: мало ли что он приплетает ради лучшего сбыта своей писа-
нины. А ведь я -- наивный -- полагал, что "Ножик..." -- это роман 
про то, что было на самом деле: исповедь героического русского
еврея и всё такое... Может, в этой книге и еще что-нибудь выдума-
но? Одно дело, когда поливают русских грязью в автобиографии 
(может, было за что), а другое -- когда делают это в истории, 
сочиненной ради денег. За такую "художественную правду",
наверное, уже следует бить по морде.
  Из "Ножика...":
  "Из скромности я упомянул, что первым в СССР табуированные, они 
же неприличные, нецензурные, матерные, грязные, площадные, забор-
ные, похабные, слова напечатал ваш покорный слуга зимой 88-го
года в таллинском журнале 'Радуга'. Мы в трех номерах шлепнули
кусок из аксеновского 'Острова Крыма' и, балдея от собственной
праведности, нагло приговорили: мы не ханжи, из песни слова не
вырубишь топором, автор имеет право. В набранном тексте матюги
торчали дико."
  Интересно, не объясняется ли Веллер в подобных словах со своей
дочкой (которую он упоминает в эссе о Жюле Верне, но которая,
впрочем, может быть так же реальна, как Самуил Лурье)? И неужели
он в самом деле не понимает, что после таких книжек, какие он
публиковал, к ней станут чаще обращаться похабно на улице? Но
может, он рассчитывает на то, что она не будет ходить по улицам,
где ходят русские... Но тогда он просто литературный диверсант 
или гов...
  Вот мои книги можно давать даже детям. И даже позволять им 
читать их чуть-чуть. Ничему особо плохому эти опусы не научат.
Разве что ребеночек потом не уступит места старушке, так ей всё
равно скоро умирать. Ну, в крайнем случае он, подрастя, "уйдет в
революцию", но это, как правило, не более опасно для него и
окружающих, чем каждый день ездить в автомобиле. К тому же, у 
него появится шанс стать великим человеком: у меня ведь появился!
  Кстати, найдено по той же обложкой:
  "... я вынужден пойти и поблевать в унитаз, потому что меня
тошнит от бельеца, которое полощут и организованно разглядывают
приверженцы сексуальных и вербальных свобд, отстаивающих
неотъемлемое право свободной личности на публичное обсуждение
тем, превращающих любой дом в публичный дом." ("Долина идолов"
/ "Интим") То ли колебания у человека, то ли и вовсе раздвоение 
личности. Такое может случиться с каждым.

                             *  *  * 

  Веллер не любит России: он любит российских евреев. В России
для него родное -- эти евреи, их субкультура. А прочее для него
на этих просторах -- главным образом плебейство, хамство и 
скотство.
  Из "Ножика...":
  "Россия -- остается своей: ты приезжаешь -- здор-рово, ребята! 
Смотришь в лица, прочее мелочи. И по дороге от лица до лица --
шизеешь: от грязи и бьющей в глаза, нерадивой и бесстыдной
нищеты, естественной окружающим: от обшарпанных прилавков,
вонючих лестниц, колдобистого асфальта; от дебильных медлительных
кассирш и неприязни продавцов, от грубости равнодушия и простоты
жульничества, агрессивной ауры толпы, где каждый собран за себя
постоять, туземной раздрызганности упрессованного телами транс-
порта и т. п." Меня тоже почти всё здесь раздражает (автомобили,
реклама, модернистская архитектура, жвачка, сигареты, педерасты и
пр.), но я уверен, что в другой стране меня будет раздражать если
не то же самое, то что-то другое. И я не воспринимаю свои раздра-
жители как специфически русские -- скорее, как следствия влияния 
неправильных евреев на местное население.
  Еще из "Ножика...":
  "И в дальнейшей перспективе, где держава перетекает и делится, 
как амеба, никуда мы не денемся от передела территорий. Пьеса
о территориальном суверенитете написана давно и называется
'Собака на сене'." Это по поводу того, что китайцы вот-вот
оттяпают у русских часть Сибири. Мнение "гражданина мира". Но
почему бы и русским под аналогичные рассуждения не оттяпать,
к примеру, Эстонию, в которой Веллер окопался и строчит?

                            *  *  *

  Веллер много рассказывает о трудностях с публикованием своих
произведений. Вот он общается с редактором-якобы-антисемитом:
  "И тут я объясняю ему, что этнически со мной произошло большое 
несчастье, можно сказать, бытовая такая катастрофа, но поделать 
ничего нельзя, смирился уже как-то, бывает, Онегин, скрывать не 
стану, еврей, понимаете, что же тут. (...) После тридцати, 
знаете, как-то легче к этому относишься." ("Пир духа" / "Молодая 
гвардия") 
  Через того редактора Веллеру ничего опубликовать не удалось.
Я могу поведать довольно похожие истории о себе. К примеру, про
то, как я -- молодой, наивный, интернациональный -- хотел попасть
в аспиранты к одному еврею из Института системных исследований в
Москве. Или про то, как другой еврей четыре года мариновал мое
"Искусство выживания" в издательстве (и маринует до сих пор). Но
это ничто по сравнению с бытовой катастрофой, которая случилась,
когда я полез было в депутаты Верховного совета, имея в округе
четырех евреев в качестве конкурентов, евреев в окружной избира-
тельной комиссии, евреев в Центральной избирательной комиссии и
даже в Верховном суде, где я пытался обжаловать отказ в регистра-
ции меня кандидатом в депутаты. Кстати, Веллер настоятельно реко-
мендует приводить в таких случаях фамилии, но что-то славянское
мешает мне это сделать. Наверное, мой врожденный, глубинный,
дремучий, неподконтрольный сознанию антисемитизм, про который я
всё еще думаю, что его нет.
  Я думаю, Веллеру тогда просто не подфартило (кстати, еврейское 
слово). Вместо антисемита мог оказаться, к примеру, какой-нибудь
гомосексуалист, которому тоже могло что-то не понравиться. Да и
был ли антисемитизм в том случае решающим фактором? И был ли он
там вообще?! Всё домыслы, домыслы... И антисемитам ведь тоже надо
маскироваться -- чтобы их не "съели" евреи. Кстати, чем антисемит
хуже еврея? Он ведь, как и еврей (или гомосексуалист), ничего не 
может поделать со своей особенностью. Человек способен скрывать 
свои взгляды и симпатии-антипатии, но он не способен их переме-
нить по чьему-то желанию.
  Оставим в стороне рациональных антисемитов: они приходят к сво-
ей позиции посредством рассуждений, и их можно разубедить факта-
ми, если таковые найдутся. Рассмотрим антисемитов иррациональных: 
тех, у кого чувство первично, а рассуждения выстраиваются, чтобы 
его оправдать. Какая разница между ними и гомосексуалистами, ко-
торым сегодня стало модно давать поблажки? По современным запад-
ным понятиям гомосексуалисты -- это даже не больные, а всего лишь 
особенные и должны иметь равные с другими права, если не более 
широкие. Чем антисемиты от них отличаются по существу? На некото-
ром не очень высоком уровне обобщения -- ничем: антисемиты -- это 
"фобы" и ополчаются на "отклонения от нормы", но само их "ополче-
ние" является ненормальным (иначе евреям просто некуда было бы
деться), а гомосексуалисты -- это "филы" и сами являются отклоне-
нием от нормы, но можно считать, что они ополчаются против узости
этой нормы и немногих тех, кто ее энергично защищает. Значит, и
отношение к тем и к другим у людей, мыслящих по-западному, должно
быть одинаковое -- снисходительное.

                            *  *  *

  Далее, редактор, не пускавший Веллера в русскую литературу,
возможно действовал не из ненависти к евреям, а из любви к 
русским: стремился к тому, чтобы русские в русской литературе 
преобладали. Ведь было бы странно и подозрительно, если бы
национальную литературу русским делали преимущественно евреи.
Никто же не запрещал Веллеру писать на идиш. Можно было даже
попробовать публиковаться. Существовал целый литературный 
журнал на идиш -- "Советиш геймланд". Я даже как-то пробовал 
его читать.
  Конечно, русский язык был объявлен в СССР языком интернацио-
нального общения -- можно сказать, собственностью всех народов.
Но это значит только то, что редактор, защищавший русскоязычную 
литературу от избытка евреев, действовал в интересах не одних 
лишь русских, но также киргизов, чукч и пр.: чтобы из их среды 
кто-нибудь тоже имел шанс пролезть в писатели.

                            *  *  *

  Инженер человеческих душ делится подробностями быта:
  "Когда кончались еда и водка, раз в несколько дней брал пару 
червонцев из гонорарной пачки и плелся через дорогу в магазин,
дрожа от слабости, оплывший и заросший." ("Ножик...) Наверное,
это романтика по-еврейски, которой я не понимаю.

                            *  *  *

  Из "Ножика...":
  "В девяностом году в Ерушалаиме, на дне рождения Вайскопфа, мы 
с Генделевым нажрались в хлам, и закончили в пять часов в послед-
нем открытом баре, довесив на русскую водку, мексиканскую текилу 
и израильское вино полдюжины пива 'Макаби'."
  Как печально жил бедный Веллер! Друзья -- почти сплошь евреи, 
коллеги -- тоже, любимые и цитируемые авторы -- из них же. То ли 
русские сторонились его, то ли он сам их сторонился. Диву даешь-
ся, до чего же плотно они сидели во всяких редакциях. Куда Веллер 
ни тыкался, там почти всегда обнаруживался свой понимающий чело-
век, а то и два сразу. В Ленинграде или Москве еврею, наверное,
можно было прожить жизнь, общаясь почти лишь со "своими".

                            *  *  *

  Я не утверждаю, что он не умеет писать. Умеет. В некоторых мес-
тах он даже великолепен (а в некоторых других портят впечатление
всякие "Ундер ден Линден"). Но его стиль -- это еврейская безот-
ветственная разухабистость, готовность при случае сыграть на 
худшем в человеке. В "Ножике..." он не поднимает читателя над его
слабостями, а топит его в них. Не укрепляет моральные барьеры, а
разрушает их. И меня это беспокоит: даже если его читают
преимущественно евреи, они ведь болтаются в том же, что и я,
обществе -- и даже если они эмигрируют потом в Израиль или США,
то ведь все равно остаются на этой маленькой загаженной планете.

                            *  *  * 

  "Я никогда не мог уловить в Гоголе юмора, ну ни разу же улыб-
нуться не хотелось. Архаика, неуклюжесть, многословие. Куда там
'Ревизору' до блестящего Грибоедова!" ("Пир духа" / "Классика для 
образованцев") Нет чтобы сказать напрямую: ненавижу Гоголя за то, 
что он антисемит. Кстати, до знакомства с книгой Веллера мне 
как-то не случалось подозревать Грибоедова в том, что он --
еврей. До Веллера не доходит, что еврейское чувство юмора немного
не совпадает с русским и что Гоголь писал уж никак не для евреев.
И он к тому же был малоросс, то есть хорошо знал, что такое еврей 
на свободе. И мне, ведь тоже совершенно не смешны анекдоты об ост-
роумных, предприимчивых и ловко выкручивающихся евреях. И кстати, 
я не нахожу смешным Исаака Бабеля и еврееподобного Михаила 
Зощенко.

                            *  *  * 
...............................................................
...............................................................

  А вот стилистические красоты от Веллера:
  "Рафинэ не в кайф сечь, что сочинительство, беллетристика, 
фикшн -- еще не исчерпывает литературы и даже не является главным, 
основополагающим и исконным в ней. Основа прозы -- факт."
("Ножик...") 
  "...не больно то есть мрачно и резко все это в совокупности 
выглядело, а то, говорят, 'Молодая Гвардия' придерживается заго-
ловка 'Оптимизм -- наш долг', -- говорит государственный канцлер,
как писал Кестнер. Ни хрена не получается сильного оптимизма."
("Пир духа" / "Молодая гвардия") Это о подготовке рукописи в 
издательство "Молодая гвардия". Меня тут не "хрен" задел, а
государственный канцлер вместе с неким Кестнером. Если кто-то 
думает, что отрывок выглядит по-дурацки, потому что я вырвал его
из контекста, пусть сверится по первоисточнику. Нет, он выглядит
по-дурацки, потому что одним не хватает эрудиции, а у других ее 
слишком много.
  "Я вначале отказы собирал. На память. Для счета. И чтоб потом 
показать им же. И т. п. Потом бросил. Чушь. Маразм. Дело делать 
надо, а не говно коллекционировать. Так что кинул я это в камин, 
сжег, и фамилии рецензентов близко не помню -- на хрена?" 
(Там же.)
  "...рецензенту тоже заработать надо, ему же с листа рецензируе-
мой рукописи платят по десятке за лист; так что двое засранцев по
две сотни на мне срубили. И хрен с ними." (Там же.)
  По-моему, это еврейский стиль. Наверняка так писал бы сейчас и 
Бабель, будь он жив. Так, к сожалению, пишу иногда и я -- когда
бывает слишком тоскливо от всего, что вокруг.

                            *  *  * 

  Веллер о книге Сергея Кара-Мурзы "Советская цивилизация. От 
Великой Победы до наших дней":
  "Мы имеем характернейший образец перехода политических убежде-
ний в шизофрению и обратно. Лично мне не доводилось еще держать 
в руках ни одной книги, где ложью была бы каждая страница." Так 
уж и каждая! Наверное, эта истерическая гиперболичность вызвана 
тем, что Веллеру довелось подержать в руках книгу Кара-Мурзы 
"Евреи, диссиденты и еврокоммунизм". 
  Кстати, в другом месте у Веллера доверчиво читаю:
  "И что характерно. Широта этих взглядов категорически не вклю-
чает в себя ничего инакомыслящего по отношению к ним. Инакомыслие
они категорически не приемлют, отрицают, ненавидят. Инакомыслию
отказано в праве на существование. Если по какому-то вопросу ты
имеешь иное мнение -- это не просто неправильное мнение, но мне-
ние плохое, интеллектуально неполноценное и морально сомнитель-
ное. Вот таким диалектическим кульбитом свобода превращается в 
монолитное единомыслие, нетерпимое к любому диссидентству. (...)
То есть: мы не за любое инакомыслие в принципе -- мы исключитель-
но за наше единомысленное инакомыслие. (...) Как всегда: мое 
мнение хорошее и правильное -- другое нехорошее и неправильное, 
и лучше бы его вообще не было." ("Пир духа" / эссе "Тусовка и 
диктатура") Либо это писал какой-то другой Веллер, либо тот же 
самый, но в момент, когда шизофрения временно оставила его в 
покое.
  Если Кара-Мурза защищает общество, в котором ему хорошо жилось,
так ведь и Веллер, в свою очередь, защищает общество, в котором 
хорошо живется ему: в котором издают и покупают его разухабис-
тые деструктивные еврейские книжки.
  Да, сейчас можно купить всякую еду (если смог добыть деньги),
правда, трудно не напороться на какие-нибудь канцерогенные кон-
серванты, генетически модифицированные продукты, коптильную
жидкость, подделки и всякую прочую дрянь, от которой поносом 
иногда не отделаешься. К тому же изобилие вредно, а свобода
многим противопоказана. Демагогии, подлости, несправедливости и
абсурда стало много больше, чем прежде. А жалоба Веллера на
дефицит сигарет при советской власти вызывает у меня только
презрение и досаду. И такое вот проспиртованное прокуренное
чудище сейчас делает мнения! Что толку в его отдельных стилисти-
ческих удачах и в там-сям попадающихся правильных мыслях, если в
целом получается пропаганда всякой дряни? Эх, некоторые вот хоть
и мизантропы, а и то стараются не испортить человечества еще
больше. 
  Веллер -- демагог, который пускается во все тяжкие, чтобы
защитить любимый общественный строй курильщиков, алкоголиков,
матершинников, автомобильщиков и собачников. Вдобавок этот автор
-- довольно-таки явный "антирусс"; его раздражают все, кто
наиболее эффектно защищает русское: Гоголь, Кара-Мурза, Зиновьев,
Паршев. Советское образца 1950-х и позже -- это русское:
отражающее и хорошие, и дурные качества русского народа -- можно
сказать, родное. Мне лень разбирать поверхностные рассуждения
Веллера по этому поводу, и я ограничусь общими фразами. Кстати,
когда началась перестроечная эстрадная болтовня по поводу "наших
недостатков", русские не потешались над советским: потешались
главным образом евреи, а русские главным образом подхихикивали.

                            *  *  * 

  А вот еще эссе: "Паршивец Паршев". Это в связи с тем, что 
Александр Паршев написал книгу "Почему Россия не Америка". Я 
тщетно пытался проделать в отместку что-нибудь столь же нехоро-
шее с фамилией "Веллер", но не получилось ничего крепче Мойши 
Волногонера (везет же некоторым!).
  О, я охотно верю, что написать толстую книгу и нигде в ней не 
сплоховать -- невозможно. Найди какое-нибудь явно слабое место,
расшумись по этому поводу, потом перейди к целому, разразись 
уничтожающими общими фразами -- и дело сделано. Правым больше
выглядит всегда тот, за кем последнее слово.

                            *  *  * 

  Веллер о Юлиане Семенове ("Пир духа"):
  "Он умный. И образованный. И все понимает [только сказать
не может -- А. Б.]. И понимает, что продал большой, энергичный
[бойкий -- А. Б.] талант за деньги и не самой высокой пробы, с 
оттенком иронии, славу [не самая высокая проба -- у славы, а не 
у денег -- А. Б.]. (...) Отложенные на потом и так и не взятые 
вершины в искусстве. Поэтому он на самом деле печальный писатель. 
И его умные, печальные и образованные герои прокатывают воспоми-
нания и изрекают пространные сентенции, вовсе не требующиеся ни 
по образу, ни вообще по книге: это мысли и знания самого 
Семенова..."
  Да уж, Семенов -- очень умный и талантливый человек: прожил
долгую жизнь (даже постперестроечную свободу немного застал), как
сыр в масле катался (в том самом, в котором катался сыром
Кара-Мурза), но не написал ничего, кроме советского ширпотреба.
Но он все равно хороший, а Кара-Мурза -- все равно плохой. Может,
Семенов что-нибудь "в стол" писал? Нет, наверное, не писал: иначе
бы уже нашли и расшумелись по этому поводу. Может, он не писал 
"в стол", потому что панически боялся КГБ, а может, потому что
"откладывал на потом". Личность с могучим потенциалом, у которой
что-то не получилось с "потом".

                            *  *  * 
...............................................................
...............................................................

  От чтения книги Веллера у меня случилось обострение националь-
ного чувства. По телевизору показывали фильм "Чародеи", и мое
сознание споткнулось о момент, когда четыре еврея оказались не
только в одной сцене, но даже и в одном кадре (прекрасные актеры
Александра Яковлева, Валентин Гафт, Эммануил Виторган и Михаил
Светин), а кроме них -- никого. Мне стало слегка не по себе от
любимого фильма своей молодости, и я ушел в другую комнату махать
тренировочным мечом и думать о жизни.
  В советском кино евреи играли и кавказцев, и казаков, и белых 
офицеров, и нацистов, и т. п. Не иначе, это был, с их точки
зрения, своеобразный реванш. Могу себе представить, как выглядел
бы родной кинематограф, если бы не "официальный антисемитизм":
потомок русских викингов появлялся бы на экране в своей стране не
чаще бедного чукчи.

                            *  *  *

  Меня сильно рассмешил очерк Веллера о рыцаре Айвенго, который 
на самом деле якобы был Иваном Хреновым из-под Киева. Но мне
показалось, что Веллер очень уж смакует сочетание русского имени
"Иван" с нецензурным словом.
  По этому поводу даже такой вот странный стих написался:
              Зима-негодяйка приперлась незванно,
              На улицу носа не кажут Иваны,
              Но бегает гордо в трусах по утрам
              По-прежнему наш закаленный Абрам.     

  (Надо бы выдать целый цикл в этой манере. Задолбали ведь русские 
классики своими "идет волшебница-зима"!)
  Кстати, "Сруль Педоцерович Бляхер", кажется, не менее смешно, 
чем "Иван Хренов". "Сруль" и "Педоцер" --  имена, вышедшие к 
концу XX в. у белорусских евреев из употребления, но в начале и 
в середине еще иногда встречавшиеся. Что же касается веселой
фамилии, то в минском телефонном справочнике мне попались целых
четрые Бляхера, да еще один Бляхеров. Бляхеровой, правда, не
нашлось ни одной. Зато, наконец, обнаружился Борман.
  В словах чужого племени чего только не померещится. К примеру, 
у меня давно чесался язык на следующее:
      Вассерман    -> Высерман
      Ганопольский -> Говнопольский
      Слиозберг    -> Сколиозберг
      Сошальский   -> Сношальский   
      Шленский     -> Членский
      Членов       -> ...

  А еще вот такой невинный стишок у меня отыскался:
             Марк Шагал, Педоцер полз,
             Изя Зяму в тачке вёз.

  (Вообще, это, конечно, пикантная проблема -- облагораживание 
чужого звучания в родном языке. К примеру, бритты и скотты -- на 
самом деле бриты и скОты (бритые скотЫ). И совсем уж не хочется
писать, каковы на самом деле хунвэйбины. Но я уверен, что кое-что
из наших слов звучит в некоторых чужих языках еще хуже. К примеру, 
моя собственная фамилия.)
  Это вам за доблестного рыцаря Айвенго. И за "паршивца Паршева". 
Для начала хватит.

                            *  *  *

  Нет, еще чуть-чуть. В детстве один мой друг как-то поделился 
пикантным фактом: в телефонном справочнике Гомеля присутствовал
некий Берлин С. С. У подростков соответственно было развлечение:
звонить этому Берлину и затевать такой разговор: "Берлин? Эс эс?
Позовите товарища Гитлера!" (Надо бы Гиммлера, но мы таких
тонкостей еще не понимали). Я тоже как-то отважился позвонить 
"в Берлин" с домашнего телефона этого друга и что-то там лепетал
срывающимся от волнения голосом.
  Антисемитизмом эта мелкохулиганская акция и не пахла: в тогдаш-
нем своем возрасте мы еще не умели определять еврея по фамилии.
Этот навык приходит с годами. Сегодня бывает, что даже фамилия 
уже не нужна: ты просто чувствуешь, что с таким-то человеком
что-то не так, как надо. Уж не еврей ли он? Таки да! Со временем
я насобачился разнюхивать даже ЧЕТВЕРТЬ еврейской крови. В этом
была своеобразная интеллектуальная игра: угадай еврея в нашем
дружном коллективе. По нюансам высказываемых мнений, по
политическим симпатиям, по книжным и киношным предпочтениям, по
тому, кто с кем кучкуется. Ну да, случаются у них и черные
волосы, и кучерявость, и своеобразные носы и разное прочее -- но
всё это чепуха по сравнению с тем, что выдает тебе чутьё. И не
введет тебя уже в заблуждение ни русая шевелюра с пробором, ни
мимоходное "мы, русские". Разные мелкие факты накапливаются в
подсознании, и однажды оно выдает торжествующе: еврей! О да,
иногда я ошибался: как в одну, так и в другую сторону. Кстати,
играл не только я: развлекались таким образом и некоторые другие
в моем окружении. Не то чтобы страстно, запоем, а так -- иногда,
к слову. Любимая забава белорусского народа. Обменивались выво-
дами. Спорили. Внешне всё шито-крыто. Нет, никакой враждебности 
не было -- даже стремления сколько-нибудь сильно изолироваться 
от несчастных. Законченных антисемитов я встречал за свою жизнь
совсем немного, а точнее -- совсем не встречал. Иногда попадались
сильно антисемитствующие, но и те шли на компромиссы. Может,
таких теперь стало больше -- не знаю. Зато попадалось много тех,
кого "еврейский вопрос" не волновал ни в малейшей степени. Так
что слухи о русском антисемитизме, по-моему, сильно преувеличены.
Многие отвергают антисемитизм из соображений справедливости. А
некоторым чихать и на евреев, и на справедливость, а особенно --
на антисемитов, которые что-то там страстно говорят о спасении
России.
  Да бросьте кривиться! Я не сказал еще ничего обидного. То, что 
мы несколько отличаемся друг от друга, -- очевидно и в принципе
даже полезно. Сравнивая себя, мы можем лучше понять, кто мы есть.
Я даже хочу, чтобы мы и дальше оставались различными (в много-
образии -- сила). Я всего лишь не приемлю того, что некоторые из 
вас осуждают в нас наше несходство с вами и вдобавок торопятся 
нас исправить. Нет, их отношение к нам, конечно, естественно и 
понятно. Мы и сами ему не чужды. Но оно неправильно.
  И как, по-вашему, стремящийся к здравомыслию русский должен
расуждать по поводу "еврейского вопроса"? Наверное, не замечать 
его вовсе. Или строчить в том духе, что евреи -- самая талант-
ливая и самая заслуженная нация, которая несправедливо страдала 
и страдает из-за своих выдающихся качеств.
  Может, я и стал бы в конце концов антисемитом (для мизантропа
это -- раз плюнуть), если бы не три-пять евреев из моего
окружения, которые вроде бы хорошо к мне относятся и отличаются
недостатками и странностями не более, чем я разрешаю себе и
всякому другому человеку (если только он не "совесть нации" и
даже не стремится ею стать). О, эти скромные люди наверняка не
подозревают, какой мощный грязный поток они, быть может,
сдерживают своею кротостью! Вычислите их и помогите им всячески!
Впрочем, не известно ведь, о чем говорят они за моей спиною.


                            *  *  * 

  А вот это мне очень понравилось:
  "Однажды я всю осень читал Кастанеду. Я его читал всеми спосо-
бами. И тоже искал глубину. Я нырял и бился головой о бассейн, в 
котором не было воды. Пока до меня тоже не дошло. Умных и образо-
ванных людей мало. А полагающих себя таковыми много. Вот для
таких он и писал. Человеку свойственно хотеть знать, как устроен
мир и как жить, чтобы правильнее и лучше. А Кастанеда -- то, что
надо: все просто и на пальцах, даже думать не надо. Это такая
массовая субфилософия, парафилософия для толпы с полумозгом и
полупретензией." ("Пир духа" / "Философия для образованцев")
Прекрасно -- если пренебречь тем, что Веллер бился головой
наверняка не о бассейн, а о дно бассейна. Бассейн ведь не чайник.
  Я Кастанеды не читал, но всё равно его не люблю. Потому что его
любят те, кого не люблю я. Чутье подсказывает, что я не полюблю
Кастанеды, даже если почитаю. А то и возненавижу его. Я не успе-
ваю читать тех, кого люблю, так что мне нет времени выяснять,
полюблю я Кастанеду или не полюблю. Мне незачем самолично
пробовать всю продаваемую дрянь, чтобы знать, что она несъедобна.
Мне достаточно и моих подозрений. Или по-вашему чутье -- ничто? 
К тому же, в части Кастанеды я почему-то чувствую доверие к 
Веллеру. И мне понравилось, что в случае с Кастанедой Веллер не 
захотел быть в общей струе.
  Нет, по-вашему, я все-таки должен читать Кастанеду?! После
Бержье, Повеля, Куэльеса и пр.?   
  И это вот место тоже замечательно:
  "Идет время, и обнаруживается все больше хороших старых фильмов.
Даже те, что казались при выходе плоскими и убогими, неплохо же 
смотрятся все чаще! Боже, да там каждую мизансцену решали. И 
ставили. И играли. И были хоть какие, пусть лживые -- но образы.
Сегодня манекены ходят куда указано и говорят что велено. И про-
ходят фестивали, и раздаются призы." ("Долина идолов"). Правда, 
если Веллер имеет в виду под "хорошими старыми фильмами" ленту 
"Верные друзья", которую в 2003 году я видел в программе теле-
передач раз шесть, не меньше, -- и даже встречал соответствующую
видеокассету! -- то я не могу избавиться от подозрения, что
главная причина ее "популярности" -- в том, что сценарий написан
Александром Галичем (поэтом, певцом, алкоголиком, а также 
еврейским диссидентом и эмигрантом -- если кто забыл). Кстати, в
этом фильме столько примитивной советской пропаганды, сколько не
наскребется в всех комедиях Гайдая вместе взятых. Не иначе, Галич 
таким образом прививал зрителю отвращение к советскому.
  Еще один "старый фильм", которым по несколько раз в год душат
русского зрителя, -- это "Блуждающие звезды" еврея Михаила 
Козакова по книге Шолома Алейхема (из чего можно заключить, что 
Шолом Алейхем -- тоже еврей и уж никак не белорусский националист
Рабинович).
  Но современное кино всё равно много мерзостнее: агрессивное, 
пошлое, вульгарное, крикливое, апеллирующее к худшему в человеке.
Ориентированное на хамоватых молодых людей, кующих свое счастье
на рынке. Идеологически оно обслуживает нынешнюю власть
нравственных уродов, разоряющих страну.
  Некоторым режиссерам казалось, что советская цензура мешает им
творить шедевры, но цензура давно уже ликвидирована, а шедевров 
всё нет. Впрочем, может они и появляются иногда: я же ничего из
нового русского кино не смотрю. Только старое или американское:
у американцев большой поток, поэтому если выбирать из десятка 
фильмов один, можно попадать на довольно хорошие. Кроме того, 
американские выродки раздражают меня меньше местных, а где-то 
даже и будят злорадство, особенно когда душат друг друга.
  А вот очень озадачивающее место:
  "Сорокин сделал из взлома табу профессию и оформил литературный 
жанр под эту профессию. Эстетическую нагрузку в его текстах несут 
фекалии, гениталии, подробности садизма, мазохизма, всевозможные 
формы убийств и половых извращений -- мат." "Для писания 'под 
Сорокина' нужно мысленное отсутствие всякой брезгливости и следо-
вание фантазиям в направлении нарушений всех приличий и запретов. 
Уровень прочего достаточно средний. Тексты Сорокина деструктивны. 
Построены на разрушении, разламывании личностных и моральных 
ценностей." ("Пир ..." / "Философия ...") Здесь подразумевается 
некоторое осуждение или оно мне только чудится?
  И в этом месте Веллер мне тоже нравится:
  "Модернизм -- искусство упадка, как ни верти. Это тебе не
мраморный Давид, не Тристан и Изольда, не триста спартанцев.
XX век -- век господства модернизма. Ну, достиг уже мыслимых
вершин мощный реализм, повторять его -- низкое эпигонство, надо
новое чего-то. Модернизм -- это преодоление теневой зоны между
вершиной достигнутой и еще неизвестной. Много лет в душном
советском реализме я любил модернизм и исповедовал его. То была
форма нашего протеста и эстетической свободы. Модернизмом мы
отрицали навязываемое тупое единообразие. Модернизм сегодня --
как блатные песни на эстраде. В господстве совка они были
эпатажем, протестом, отдушиной. В господстве воров и бандюков --
это конформизм, сервильность, тупость." ("Долина идолов"/"Слава 
и место в истории")
  А здесь он и вовсе великолепен:
  "А масса нобелевских лауреатов по литературе и сегодня мало 
кому известна и на фиг не нужна -- дополитиканствовался и
доинтриговался нобелевский комитет." ("Долина идолов"/"Слава и
место в истории") Если бы он вдобавок пересчитал на досуге, какая
часть этих мало кому известных лауреатов -- евреи.
  И в следующем отрывке он мне понравился тоже: 
  "Когда телеканал открывает новое скабрезное шоу -- с ним все 
ясно: только прибыль интересует, а быдлу это интересно, а быдло
составляет большинство, вот и рейтинг, вот и приход от рекламы
подскочил. Ради своих денег они хотят, чтоб быдла было побольше:
подстраиваются под него, щекочут. Так утверждается быдлизм как
норма жизни: лба поменьше, гениталий побольше. Жаловаться некому:
законы капитализма. А как же сексологи и интеллигенты, которые
начинали эту 'интимную революцию'? Они-то хоть теперь начали
понимать, что без рамок, запретов и приличий общество разлагается
и гибнет?" ("Долина идолов"/"Интим")
  А здесь этот большой ум и вовсе предрекает выдающийся успех 
моей "Идеологии новой цивилизации":
  "...Уже явственно грядет новая цивилизация, новая культура,
последующая за новым варварством: и на смену нынешним нравам
опять (потому что колесо истории, потому что качание маятника,
потому что все меняется и ничего не меняется) -- опять придет
новое пуританство и новая жесточайшая цензура. Это им почву
готовят сейчас те, которые убеждены, что не должно быть запретов
на то, от чего вроде бы никому не плохо. Плохо! Просто видеть
надо дальше, чем на полшага вперед." ("Долина идолов" / "Интим")

                            *  *  *

  Михаил Веллер как писатель местами убог (но это можно сказать
почти про каждого мастера пера), местами паскуден до того, что
хочется его ударить, местами очень хорош или даже блестящ --
только блестит он не русским, так что мне надо бы чихать на его
блеск.

                            *  *  *

  Русский, позволивший себе покритиковать евреев, считает себя
обязанным рассказать и о каком-нибудь хорошем еврее, тем более
если он знал его лично. Не расскажет -- будет плохо себя чувство-
вать. Я чувствовать себя плохо не хочу. Дело было в Заполярье,
в году 1982-м. Я там работал в студенческие каникулы на "шабашке"
(слово еврейского происхождения!). Пришлось как-то ехать из
Лабытнанг в Харп (городок на северном Урале) за какими-то строй-
материалами. Дорога шла лесотундрой, которая была больше тундрой,
чем лесом. За старшого был один еврей, влюбленный в Север. На
полдороге он попросил водителя остановиться и повел меня и моего
товарища к кустикам (но я не испугался). За кустиками оказался
крутой берег, с которого открывался дивный вид на излучину реки,
густо заросшую деревьями -- в основном лиственными. Так далеко на
север они могли забраться только по речной долине. Осень уже
раскрасила их в разные цвета, и это великолепие потрясало. И я
тогда понял, за что можно любить Заполярье, несмотря на летний
гнус и зимнюю стужу. Наш северянин еврейского происхождения
поделился своей радостью, своим, можно сказать, богатством с
залетными шалопаями из солнечной Белоруссии. Кстати, в ту поездку
он рассказал еще, что в холод категорически не рекомендуется
греться алкоголем -- если хочешь жить. Мне это тоже запало в
память, потому что жить хотелось очень. Позже я вставил это в
свое "Искусство выживания": с миру по идее -- книжка и наберётся.

                          *  *  *

  Из рекламы других произведений Веллера, помещенной в конце 
книги: "'ВСЁ О ЖИЗНИ' и продолжение этой книги 'КАССАНДРА' --
последняя в XX веке и первая в русской культуре законченная
философская система, оригинально, всеобъемлюще и неопровержимо
объясняющая мир и нашу жизнь -- простым и чистым языком." Я 
склоняюсь к тому, что Веллер писал это сам: большего специалиста
по проталкиванию себя надо еще поискать. Вот так и надо о себе
заявлять, чтобы заметили: "первая в русской культуре", "всеобъем-
люще и неопровержимо"! На всеобъемлемость и неопровержимость я 
никоим образом не претендую, равно как и на законченность,
поэтому мой модерализм -- не "первая философская система...", но
зато веллеровская -- не в русской культуре. В еврейской, разве
что (в ее русскоязычной разновидности). Боюсь говорить за всю
русскую культуру, но, по-моему, "всеобъемлюще и неопровержимо" --
это не по-русски. У русских так не принято.

                          *  *  *

  Пусть он 1) отречется; 2) покается; 3) заменит в своих текстах
плебейские неологизмы и похабщину на более приличные выражения --
и мне захочется назвать его великим человеком. А пока он всего
лишь автор, рвущийся к известности и не очень щепетильный в
выборе средств. Если он не вполне уподобляется самым мерзким из
современных писак, то в основном потому, что этому мешают приоб-
ретенные в ненавистное ему советское время хорошие писательские
привычки, а также потому, что разные гнусные "ниши" на книжном
рынке уже очень плотно заняты. Попутно он еще и откровенничает
по поводу своих приемов -- чтобы заработать кое-что и на этом.
Сегодня. Потому что завтра молодые и шустрые бумагомаратели могут
воспользоваться его советами.
  Он заработал и на похабщине, и на ее критике: он многогранен, 
и каждый читатель может отыскать у него то, что нравится (а для
того, что не нравится, найти какое-нибудь оправдание).
  О да, в целом он пишет лучше, заметно лучше чем я, -- почти во 
всех отношениях, кроме одного: я пишу правильнее. Как мне пред-
ставляется, конечно. И я пишу для русских. Я -- правильная 
серость. Быть правильным -- добродетель бесталантных людей.

                          *  *  *

  Мы оба рассуждаем о Зиновьеве, Семёнове, Паршеве, Суворове, 
Бабеле, матерщине, модернистах, дураках, нетолерантности либе-
ралов, роли интима и пр. И ведь непременно кто-то скажет обо мне
впоследствии, что я не только однообразный и блеклый писатель, 
но вдобавок и жалкий эпигон, крадущий идеи и темы у Веллера,
Аристотеля и Долбобздрыкина. Уж не тиснется ли этот матершинник
Веллер в мою мизантропическую нишу -- маленькую и уютную? Чёрт
возьми, я же не для него ее обживал! И кстати, если мы не подпи-
тываемся из одного сверхъестественного источника, а только из
интернета, то привет, Миша! Меня ведь может распереть от гордос-
ти, что сам блестящий модный Веллер не брезгует меня читать. Если
же никто из нас никого через интернет не подпитывает, это будет
второй достоверный случай сверхъестественного, с которым я столк-
нулся за свою не очень насыщенную жизнь. Это уже повод пересмот-
реть свое небрежно склёпанное материалистическое мировоззрение!
Но может, на мировоззрение покушаться пока не надо, а объяснить
всё родственностью душ и/или сходством жизненных обстоятельств.
Впрочем, я никогда не буду блестеть вполне по-веллеровски: не
дано и не тянет.


                          *  *  *

  Похоже, вы, евреи, как правило, не годитесь на первые роли: вас 
там обычно слишком заносит. Вы хорошо работаете, будучи в подчи-
ненном положении, в условиях цензуры: когда вас кто-то более или
менее направляет и сдерживает. Правда, вы при этом страдаете,
жалуетесь на отсутствие свободы, но зато на выходе получается
хороший творческий продукт. Оказавшись же вне действия нормали-
зующего фактора, вы слишком раскрепощаетесь и начинаете выдавать
из себя публике всякие непотребства. А надо ведь что-то оставлять
и при себе: мало ли что из кого иногда прёт.

...............................................................
...............................................................

9.8. "Тот самый Мюнхгаузен".

             МАРТА. Мальчишки? Какие мальчишки?.. Ах да... ну 
             конечно... Раз идет барон, за ним бегут мальчишки.
             ТОМАС. И кричат...
             МАРТА. Конечно, конечно... кричат. Что? Что они 
             кричат, Томас?
             ТОМАС. Не знаю. Я ведь только вижу, а не слышу... 
             Наверное, как обычно: "Чокнутый барон! Чокнутый 
             барон!"
              
  Григорий Горин ПИШЕТ ХОРОШО, и придраться к нему очень трудно.
Но я попробую. Частью -- к фильму, частью -- к пьесе, по которой
этот фильм снят, и которая местами от него отличается.
  Когда-то этот фильм меня восхищал. Музыка из него мне и сейчас 
нравится. Даже физиономии актеров замечательны. Но содержание...
  Кто такой Мюнхгаузен? Богатый человек, которому доход обеспечен
стараниями его предков, так что можно обходиться минимальными
размышлениями о хозяйстве. Обладатель наследственного высокого
положения в обществе (добытого теми же предками), который может
дурачиться вовсю -- в уверенности, что к нему все равно будут
относиться уважительно. Бездарный субъект, похоже, не сделавший в
своей жизни ничего значительного (кроме участия в трех войнах), 
но очень стремящийся быть выдающейся фигурой. Тяжелый психопат с 
легким характером.
  Я так и не смог понять, за что же он борется? За легкомысленное 
отношение ко всему? За раскрепощение творческой фантазии? За 
веселье по самолично изобретенным поводам? Может, он ни за что 
не борется, а просто живет? Но его дурачества не всякому удастся
повторить, потому что далеко не всякий рождается богатым бароном
или кем-то подобным.
  Вызов серому окружению, бунт против обыденности и горячий, хотя 
и очень своеобразный протест против лжи -- это меня в принципе, 
конечно, греет, но за последние годы у меня вырос огромный зуб на
абсурдистов, "поэтому я больше люблю Джордано Бруно", а не Мюнх-
гаузена.
  Борьба Мюнхгаузена ведется по искусственному поводу -- и получа-
ется вроде борьбы на шахматной доске или на футбольном поле.
Красивая поза, торжественная интонация, а повод -- дрянь. Поэтому
чтобы восхищаться Мюнхгаузеном, я должен забыть не только о том,
что он -- вымышленный герой и что театр и кино -- это вообще
условности, но также и о том, что пафос расточается по сути из-за
ерунды. Если бы Мюнхгаузен вздумал ходить исключительно задом
наперед, заглатывать пищу стоя на голове или носить сюртук
шиворот-навыворот, это было бы чудачество такого же уровня. Под
него даже можно подвести какую-то "философскую базу".
  Правдивый лжец Мюнхгаузен. Никому от его лжи не весело -- кроме 
него самого, его второй жены и слуги Томаса. И никому его ложь 
даже не любопытна, а некоторым очень даже противна. Но он носится
с нею и носится -- с упорством, заставляющим думать о психическом 
нарушении.
  Со временем у Мюнхгаузена отношения особые, и это проявляется в 
важнейших эпизодах.
 "Пастор с любопытством оглядывает гостиную, пристально рассмат-
ривает книги. Стенные часы вдруг издают негромкое шипение, затем
бьют три раза. Тут же наверху в кабинете раздаются два пистолет-
ных выстрела. Пастор вздрагивает, испуганно прижимается к стене. 
Быстро входят Томас и Марта.
  ТОМАС. Фрау Марта, я не расслышал, который час?
  МАРТА. Часы пробили три, барон -- два... Стало быть, всего пять.
  ТОМАС. Тогда я ставлю жарить утку?
  МАРТА. Да, пора.
  Из своего кабинета по лестнице сбегает Мюнхгаузен (...)
  МЮНХГАУЗЕН. Так, дорогие мои, -- шесть часов! Пора ужинать!
  МАРТА. Не путай нас, Карл. Ты выстрелил два раза.
  МЮНХГАУЗЕН (смотрит на часы). А сколько на этой черепахе? Ах,
черт, я думал, они уже доползли до четырех... Ладно, добавим
часок... (Достает из-за пояса пистолет.)
  МАРТА (хватает его за руку). Карл, не надо. Пусть будет пять! У
Томаса еще не готов ужин.
  МЮНХГАУЗЕН. Но я голоден! (Стреляет, пистолет дает осечку.) Вот,
черт возьми, получилось -- полшестого... Ладно! (Томасу.)
Поторапливайся, у тебя в запасе полчаса!"
  Одной подобной сцены для меня сегодняшнего достаточно, чтобы
понять, что автор -- абсурдист, причем вполне сознающий это и 
бравирующий своей абсурдностью.

 "МЮНХГАУЗЕН. Раз тридцать второе мая никому не нужно, пусть 
будет так... В такой день трудно жить, но легко умирать... 
И т. д."
  Как известно, Мюнхгаузен у Горина самочинно ввел 32-е мая, но 
его инициативу все с негодованием отвергли. Не поняли, так ска-
зать. Толкнули в сочувствующие объятия зрителей. И те сочувствуют 
ему от души. Между тем, у всех без исключения зрителей пьесы-
фильма каждую весну ПО-НАСТОЯЩЕМУ воруют один замечательный час 
посредством перехода на так называемое "летнее" время -- и воз-
вращают его тоскливой осенью. Причем, этот час, в отличие от 32 
мая, почти всем НУЖЕН, и об этом многие даже говорят по углам, но
его всё равно воруют, а точнее, открыто отбирают, иначе говоря,
совершают грабёж, чем вызывают немалую путаницу и физиологические
издержки. Но никто этого художественно не осмыслил, не обыграл в
сатирической или хотя бы комической пьесе. А почему? А потому,
что для абсурдистов это слишком близко к реальной жизни, то есть
недостаточно искусственно.

  Нашлась в пьесе-фильме и маленькая фига в кармане для Леонида
Брежнева (фильм снят 1979 г., а пьеса написана, вероятно, еще 
раньше). Это сцена охоты, устроенной бургомистром для герцога. В
пьесе прописано так:
  "БУРГОМИСТР. С ума тут сойдешь! С этой княжеской охотой столько
возни... Его величество любит эхо, его величество обожает запах
полыни... Где я ему сейчас возьму запах полыни?! Привезли из
Пруссии трех отличных кабанов! Так нет -- его величество мечтает
подстрелить медведя... Барон, где вы брали медведей?"
  В фильме гоняют перед герцогом несколько раз одного того же 
кабанчика, так что "он его уже, наверное, запомнил в лицо". "Кто 
-- кого?" -- "Герцог -- кабанчика!".
  В общем, пьеса-фильм про Мюнхгаузена -- из слегка антисоветс-
ких. Но очень слегка. Настолько слегка, что можно посчитать это
произведение и просоветским, направленным против отдельных второ-
степенных недостатков. Но кто хотел, тот видел в нем легкую анти-
советскость. Я в свое время видел. Но очень легкую. Но грела и 
она.
  Кстати, меня не тянет называть Брежнева, к примеру, старикашкой 
или сволочью. И никогда не тянуло. Я с детства не уважал его, но 
не настолько. А после того, как довелось сравнить этого маразма-
тика с пришедшими ему на смену "демократами", я стал относиться к
нему гораздо сердечнее.

 "МЮНХГАУЗЕН. Ну ладно... К делу так к делу... Итак, господа, я
пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятное известие...
(Улыбнулся.) Черт возьми, отличная фраза для начала пьесы... Надо
будет кому-нибудь предложить..."
  Для меня это место звучит очень по-еврейски. Я не имею в виду 
"предложить за деньги", а всего лишь манеру примазываться к чужо-
му произведению и говорить чужими фразами, к тому же входящими в 
тощий багаж очень поверхностной образованности (такой, как у 
меня).

 "РАМКОПФ. Имейте в виду, фрау Марта, если судебное расследование
зайдет в тупик, мы будем вынуждены пойти на крайнюю меру. Мы
проведем экспертизу! Бросим его в болото или заставим прокатиться
на ядре... На настоящем ядре, Фрау Марта!
  МАРТА (печально). Господи! Неужели вам обязательно надо убить
человека, чтобы понять, что он -- живой?.."
  А это место звучит очень по-бернардшоуски. Бернард Шоу был тоже 
мастером блестящих парадоксов. Гораздо хуже у него получалось с 
афоризмами, потому что для афоризма одного остроумия не достаточ-
но, а с толковыми идеями у Бернарда было негусто.

 "МЮНХГАУЗЕН. Я вернулся служить в полк, совершил несколько
кругосветных путешествий, участвовал в трех войнах, где был ранен
в голову." 
  Эта насмешка автора над собственным положительным героем очень 
мила. Где-то он даже смеется и над собой -- из-за того, что
выбрал героя не самым удачным образом. Это тоже очень мило, но не
более. И ведь пьеса, вроде бы, не о том, что надо проявлять
снисходительность к ветеранам, раненным в голову. Кстати, если бы
не военное прошлое Мюнхгаузена, он был бы и вовсе жалок.

 "МАРТА (твердо). Я скажу правду!
  РАМКОПФ (зло). Тогда мы и вас привлечем к ответственности как 
лжесвидетеля!
  БАРОНЕССА (подойдя к ним). Успокойся, Генрих! Если человек хочет
сказать правду, он имеет на это право. (Марте.) Мне бы только
хотелось знать, какую правду вы имеете в виду?
  МАРТА. Правда одна.
  БАРОНЕССА. Правды вообще не бывает. Правда -- это то, что в 
данный момент считается правдой... Хорошо! Вы скажете суду, что
он -- Мюнхгаузен. Но разве это так?.. Этот сытый торговец, этот
тихий семьянин -- Мюнхгаузен?.. Побойтесь бога!.. Нет, я не
осуждаю вас, фрау Марта, наоборот -- восхищаюсь. За три года вам
удалось сделать из моего мужа то, что мне не удалось и за
двадцать."
  Здесь я всецело на стороне баронессы. И я подозреваю, что автор
тоже, но он не в силах пройти мимо возможности повосхищаться 
"безумством храбрых". С правдой всегда куча сложностей: она
отнюдь не одна даже для одного того же человека -- и к тому же
зачастую с годами радикально меняется, причем не всегда по воле
морально нечистоплотных людей, но иногда и естественным, так
сказать, образом. Кстати, как невозможно войти два раза в одну и
ту же реку, так невозможно поговорить два раза с одним и тем же
человеком: сначала он -- Мюнхгаузен, а потом, возможно, уже
Мюллер.
  И, между прочим, я не понимаю, что стоит за следующим странным 
расхождением: в пьесе садовник -- Миллер, в фильме -- уже Мюллер.
Миллер превратился в Мюллера, как Мюнхгаузен -- в Миллера? Или же
Миллер -- это искажение Мюллера по аналогии с искажением
Мюнхьхаузена. Или Горин -- не знаток немецкого? Или он сначала
избегал ассоциации с Мюллером-гестапо, а потом перестал избегать,
потому что испугался, что будут говорить, что он не только не
знаток немецкого, но вдобавок еще и ленится спросить знатока?

 "МЮНХГАУЗЕН (орет). Прекратите!.. Господи, как вы мне надоели!..
Поймите же, что Мюнхгаузен славен не тем, что летал или не летал,
а тем, что не врет. Я не был на Луне. Я только туда направляюсь.
А раз вы помешали мне улететь, придется идти пешком. Вот по этой
лунной дорожке. Это труднее! На это уйдет целая жизнь, но
придется... Марта, ты готова?
МАРТА. Конечно, Карл.
МЮНХГАУЗЕН. Пошли. (Берет ее за руку.) А ты, Томас, ступай домой
и готовь ужин. Когда мы вернемся, пусть будет шесть часов.
ТОМАС. Шесть вечера или шесть утра, господин барон?
МЮНХГАУЗЕН. Шесть дня.
ТОМАС. Слушаюсь."
  Это "шесть дня" когда-то звучало для меня как вызов миру зануд-
ливых посредственностей. А теперь звучит как первый звонок к 
большому спектаклю под названием "Всеобщее погружение в абсурд". 
Начинают с "шести часов дня", потом переходят к гомосексуальным
забавам и легким наркотикам, потом не знают, что делать с
"ВИЧ-инфицированными". Да в концлагерь их -- вслед за любителями
"шести часов дня"!
  Но мне до сих пор нравится горинское "Господи, как вы мне 
надоели!" Нет, все-таки как вы мне надоели! Вы обычно не только 
не пытаетесь меня понять, но даже и не слушаете.

 "МЮНХГАУЗЕН (оборачивается). Я понял, в чем ваша беда. Вы 
слишком серьезны. Серьезное лицо -- еще не признак ума, господа.
Все глупости на Земле делаются именно с этим выражением. Вы
улыбайтесь, господа, улыбайтесь! (Уходит с Мартой все выше и выше
по лунной дорожке.) Занавес."
  Ну, это не про меня: у меня лицо глуповатое. Я не серьезен даже 
внутренне. Я всего лишь испытываю неприязнь к абсурду.

                            *  *  *

  И всё-таки меня до сих пор воодушевляет вот это:

"БУРГОМИСТР. Ну конечно, дорогой мой... Что тут особенного? И
Галилей отрекался!
МЮНХГАУЗЕН. Поэтому я больше люблю Бруно... Но не стоит сравни-
вать, там все было значительней и страшнее... Я хорошо помню это
пламя... Здесь все проще... "Я, барон Мюнхгаузен, обыкновенный
человек, я не летал на Луну..." Ах, какая она красивая, бурго-
мистр, если б вы только видели... Белые горы и красные камни на
заходе солнца... Я не летал на нее!.. И на ядре не скакал в том
страшном бою с турками, когда погибла половина моего полка, а они
погнали нас в это чертово болото, но мы выстояли и ударили им с
фланга, но тут мой конь оступился, начал вязнуть, и когда зеленая
мерзкая жижа уже полилась в рот, тогда я, задыхаясь, схватил себя
за волосы и рванул... И мы взлетели над осокой! Я бы вам и сейчас
это показал, господин бургомистр, но уже рука слаба (...) Я все
напишу, господа! Раз тридцать второе мая никому не нужно, пусть
будет так... В такой день трудно жить, но легко умирать..."
  Подобным образом пишут лишь гении, которые к тому же люди 
чести. Из одного стремления понравиться читателям такие вещи не 
получаются.


9.9. "Масса и власть".
  Книга лауреата Нобелевской премии по литературе Элиаса Канетти 
"Масса и власть" впечатляет толщиной, замахом и гладкостью. Такая
литература демонстрирует интеллектуальное могущество Запада и его 
неспособность выбраться из нагромождения фикций, этим могуществом
созданных.

                            *  *  *
  Канетти о приказе:
  "Его нельзя обсуждать, разъяснять, ставить под сомнение. Он 
ясен и краток, потому что должен быть понят сразу. Промедление с
восприятием воздействует на его силу. С каждым повторением --
если он не исполняется сразу -- приказ как бы теряет часть своей
жизни, морщится и опадает как спущенный воздушный шар; в этом
случае не надо пытаться его оживить. Ибо действие, запускаемое
приказом, связано с мигом, когда он отдан. Оно может быть
назначено на более поздний срок, но должно следовать однозначно,
определено ли оно словом или знаком иной природы."
  "Действие, исполняемое по приказу, отличается от всех других 
действий. Оно воспринимается как нечто чуждое, оно вспоминается
как нечто задевшее, царапнувшее. Что-то чуждое мне промелькнуло
как странное дуновение. Возможно, в этом виноват автоматизм
исполнения, требуемый приказом, но только для объяснения этого
мало. Важнее тот факт, что приказ приходит извне. Наедине с самим
собой человек не может подпасть под власть приказа. Он относится
к тем элементам жизни, которые навязываются извне, а не вырабаты-
ваются в самом человеке. Даже когда вдруг возникают некие персо-
ны, начинающие бомбардировать окружающих указаниями и приказани-
ями, основывая новую веру или обновляя старую, -- даже тогда
проступает облик чуждой, извне навязанной силы. Они ведь никогда
не говорят от собственного имени. Чего они требуют от других, то
им поручено. И сколько бы они ни врали, в этом одном пункте они
всегда честны: они верят, что посланы."
  "Источник приказа -- другое существо, а именно более сильное 
существо. Приказу подчиняются потому, что сопротивление безнадеж-
но: приказывает тот, кто все равно победит. Власть приказа не
допускает сомнений; стоит лишь раз пробудиться сомнению, ей
придется вновь утверждаться в борьбе. Как правило, обретя
признание, она остается таковой надолго. Удивительно, как редко
требуются новые доказательства, -- достаточно старых. Победы
продолжают жить в приказах, каждый исполненный приказ освежает
старую победу. На взгляд извне, власть отдающего приказания
непрерывно прирастает. Любой, самый мелкий приказ хоть чуть-чуть
к ней добавляет. Не только потому, что он побуждает действия,
идущие на пользу власти: в готовности, с какой его исполняют, в 
пространстве, которое он пронизывает, в его рассекающей точности
-- во всём этом есть нечто, гарантирующее власти безопасность и
рост влияния."
  "Приказ как стрела. Им выстреливают и попадают. Приказывающий 
целится, прежде чем выстрелить. Он хочет попасть приказом в 
кого-то определенного: стрела всегда точно направлена. Она торчит 
в ужаленном, который должен ее вытащить и адресовать следующему, 
чтобы освободиться от принесенной ею угрозы. Фактически процесс 
передачи приказа развертывается так, будто бы получивший приказ 
извлекает стрелу, натягивает собственный лук и выстреливает ею в 
следующего. Рана в его собственном теле заживает, хотя и оставля-
ет шрам. У каждого шрама своя история -- след именно этой, вполне 
определенной стрелы."
  И так далее на многих страницах. Рассуждения человека, который, 
наверное, всю жизнь проболтался в богеме -- не приказывая и не 
подчиняясь сколько-нибудь значительно. Разве что кухарку свою
регулярно шпынял (отчасти в исследовательских целях: изучал
психологию приказа), да еще иногда заискивал перед инспектором
дорожной полиции.

                            *  *  *

  По-моему, ситуация с приказом гораздо сложнее и гораздо инте-
реснее, чем изобразил наш философ.
  Люди порою с радостью ждут приказа, чтобы переложить на другого 
трудность принятия решения и возможную ответственность за 
неудачу. Иногда даже ищут того, кто прикажет, -- чтобы сделать
его "козлом отпущения".
  Приказ зачастую лишь вносит необходимую согласованность в 
действия, совершаемые по собственному влечению и собственному 
разумению исполнителей.
  В армии начальник нередко думает не о том, что бы еще такое 
приказать, а о том, как приказать так, чтоб исполнили. Нельзя
перегружать подчиненного приказами, иначе он может взбунтоваться
и застрелить приказывающего. А заодно и всех, кто попадется под
горячую руку.
  Нельзя приказывать то, чего исполнитель очень не хочет делать, 
-- если нет возможности принудить его к действию собственным
кулаком, оружием или приказом другим исполнителям расправиться с
ослушавшимся. Поэтому перед отдачей приказа командир, если он
хочет сохранить свое особое положение, порою мучает себя глубоким
анализом ситуации, напрягает интуицию, вопрошает советников.
  Начальник постоянно озабочен выстраиванием системы отношений, 
при которой была бы возможность отдавать приказы, которые эффек-
тивно выполняются. Поэтому он бережет накопленный запас возмож-
ности приказывать и отдает неприятные для подчиненных приказы 
лишь в крайних случаях. Вдобавок если прикажешь, то потом надо 
будет принуждать к исполнению, контролировать исполнение, отве-
чать за дурное исполнение, за издержки исполнения и даже за 
неисполнение. Поэтому обычно стараются приказывать поменьше.
  Да, есть средства заставить подчинённого выполнить приказ.
Только очень хлопотные. Можешь отправить подчинённого во внеоче-
редной наряд подальше, но тогда, скорее всего, будешь вынужден 
сам делать его работу или в муках искать ему замену. Можешь при-
строить подчинённого на гауптвахту или даже отдать под суд, но 
в этом случае тебе придётся вдобавок заполнять бумаги. В боевых
условиях ты имеешь право даже застрелить этого негодяя, но потом 
придётся заполнять ещё больше бумаг и много думать отнюдь не о
выполнении своих основных обязанностей. Если вообще доведётся
думать, потому что в бою и плохой солдат порой полезен хотя бы
тем, что невольно отвлекает на себя часть пуль.
  В общем, с отдачей приказов случается столько хлопот, что на-
чальнику бывает проще сделать что-то своими силами, чем настав-
лять подчиненного, особенно если тот прикидывается непонимающим,
незнающим и неспособным, а может, является таковым на самом деле.
  В войсках обычно стремятся к тому, чтобы подчиненные были ини-
циативны и автономны и только слегка направляемы и подправляемы 
приказами. При таком подходе жизнь начальников оказывается много 
более легкой.
  Зачастую вместо приказа выдается пожелание или рекомендация --
хотя бы потому, что подчиненному бывает виднее, какой способ 
действия предпочтительнее.
  Если за исполнение приказа полагается поощрение, то это уже не 
чистое принуждение, а более или менее выгодная для обеих сторон 
сделка.
  Вызов добровольцев на какое-нибудь трудное, неприятное или
особо рискованное дело -- это стремление избежать приказа,
принуждения, а значит, обеспечить более качественное выполнение 
требуемого действия.
  Толковый начальник тщательно избегает того, чтобы у подчиненных 
возникло враждебное к нему отношение. Даже в вооруженных силах
если и бывает, что слишком многое основывается на чистом принуж-
дении, то обычно это длится недолго, потому что быстро завершает-
ся кризисом. В лучшем случае высокое начальство убирает командира
подальше, в худшем его убивают подчиненные. В условиях армейской
жизни, особенно при боевых действиях, случаются ситуации, когда
можно лишить начальника жизни так, что тебя никто даже не запо-
дозрит. А если подчиненные не убивают, то начинают скрытно 
гадить ему, и начальник вскоре сам задумывается, не пора ли уже
застрелиться. В наихудшем случае подчиненные устраивают мятеж, а
это попахивает и вовсе революцией, которая высокому начальству 
вряд ли нужна.
  А вот еще отрывки из моей "Общей теории войны":
  "Бывает, командир отдает приказ, будучи уверенным, что его не 
выполнят. Цель отдачи такого приказа -- спровоцировать подчинен-
ного на бунт, или продемонстрировать вышестоящему начальству 
трудность ситуации, или переложить на подчиненного ответствен-
ность. Командир может специально отдавать приказ невнятно, но 
энергично, чтобы в случае неудачи объявить интерпретацию его
подчиненными неверной и свалить на них вину." 
  "Способность уместно возражать на приказы должна поощряться,
так как она уменьшает ошибки командования. Искусство подчинения 
состоит в способности определять, когда уместно возражать на 
приказы, выполнять приказы не вполне точно, отказываться от 
выполнения приказов, действовать без приказов, выполнять приказы
любой ценой."

                            *  *  *

  Мне довелось много приказывать и много подчиняться -- в очень 
разных ситуациях. Иногда я подчинялся из чувства сострадания к 
приказывающему -- сознавая то, как трудно его положение. Иногда
я подчинялся, потому что мне нравилось воспринимать себя элемен-
том слаженного армейского механизма, несущего погибель врагу. 
Было несколько случаев, когда я заставлял выполнять мои приказы 
пинками и ударами. Однажды я был очень близок к тому, чтобы 
выстрелить в подчиненного, но поскольку пистолета под рукой --
слава Богу -- не оказалось, а оказался чемодан, я бросил этот
чемодан ему в голову. Один раз я и сам от души побунтовал. Весь
этот мой худо-бедный личный опыт теперь давит мне на интеллект 
и мешает благоговейно воспринимать чужое враньё про приказы (и 
красиво врать про них самому).

                            *  *  *

  Наш лауреат Нобелевской премии ухватил какую-то впечатлившую
его сторону приказа, изредка и в самом деле проявляющуюся, и
стал сыпать своими блестящими рассуждениями, которые произвели 
большой эффект на людей, часто видевших армию в кино, а иногда 
даже и проходивших мимо казармы.
  Вообще, абсурдист придумывает себе какое-нибудь понятие, абст-
рагируясь от многих свойств якобы отражаемого этим понятием
явления, и в дальнейшем работает уже с этим понятием, не обращая
внимания на само явление. У не-абсурдиста же содержание понятия
непостоянно: он расширяет и уточняет его по мере продвижения
работы с ним.

10. Заключение.
  Я живу не в эпоху, а в эпошку -- гнусную мелкую эпошку, герои
которой также гнусны и мелки, как она сама. Конечно, если я такой 
хороший, надо бы сначала основательно попробовать превратить 
эпошку в эпоху и лишь потом делать выводы. Но разве я не пробую?!

                            *  *  *

  Я слишком злобен? Меня это тоже немного беспокоит. Но скорее,
я слишком откровенен и всего лишь полностью изливаю ту отнюдь не 
чрезмерную злобу, какая у меня есть. И потом, мне кажется, что
я был таким злобным далеко не всегда. Во всяком случае, я таким
не родился. Впрочем, надо бы выслушать мнение на этот счет
воспитателей ясельной группы детского сада, в который я ходил
(вернее, меня носили), -- если они еще живы. Ведь моя мать всей
правды про меня никогда не скажет.

                            *  *  *

  В этой книге я напоминаю себе солдата, наспех проходящего над 
окопами разгромленной вражеской позиции и добивающего тех, кто 
еще шевелится. Если некоторые и уползут, это уже не очень опасно.
Главное сделано. Правда, кто-то, возможно, только прикинулся 
трупом, а сам намеревается ударить меня сзади гранатой по голове.

                            *  *  *

  Наиболее часто мне бросают издалека в лицо следующие разобла-
чения: я -- фашист, бездарь, злобствующий неудачник, графоман,
невежда, компилятор, жалкий подражатель, хам, псих вообще, а
в частности шизоид и садомазохист, вдобавок страдающий манией 
величия. Один специалист разглядел во мне даже латентного педика.
Какое счастье, что они так мало обо мне знают! Я смотрю на этот 
"букет" и думаю: засмеяться или повеситься? Наверное, перечис-
ленные качества проявляются во мне по-очереди, иначе их просто 
не выдержать. Если бы такое было сказано про кого-то другого, то 
мне даже находиться рядом с подобным уродом было бы невыносимо 
противно.
  Подсказываю: если постараться, можно найти во мне сходство даже 
с людоедом Ганнибалом Лектором из фильма "Молчание ягнят". Вообще, 
всегда есть возможность отыскать такое сходство, какое хочется. 
Надо только немного прищуриться.

                            *  *  *

  Быть может, я и в самом деле чудовище. Но ведь это не значит, 
что я вреден. Я же вполне способен нейтрализовывать собой какое-
нибудь другое чудовище: оттягивать на себя его внимание, его 
силы. В этом случае мало что от моей чудовищности будет перепа-
дать остальному обществу -- и мало что будет перепадать от чудо-
вищности того чудовища, с которым я разверну борьбу. Получается, 
общество даже имеет интерес в том, чтобы я был почудовищнее --
чтобы меня можно было выпускать против самых чудовищных чудовищ
нынешней эпохи. Неужели эта моя идея тоже чудовищна?

                            *  *  *

  Я полагаю, что мои эмоциональные потребности любить, ненави-
деть, презирать и т. д. приблизительно такие же, как у большин-
ства, только я немного иначе выбираю объекты приложения своей
любви, ненависти, презрения и т. п.

                            *  *  *

  А крик души? Я не имею права на крик души?! А чего ради мне 
молча пережевывать свои соображения? Укажите для этого хотя бы 
одну вескую причину, в которой я не смог бы усомниться.


                            *  *  *

  А вдруг кошмарный мир, в котором я живу, мною же и выдуман? И
только в нем множатся выродки, человечеству угрожают глобальная
катастрофа природопользования, мировая война, падение огромных
метеоритов, эпидемии неизлечимых болезней и всякое такое? Я ужа-
саюсь своим видениям, а на самом деле вокруг меня почти сплошь 
счастливые лица людей, уверенных в своём благополучном будущем. 
А если мне чудятся главным образом угрюмые, уродливые, тупые
физиономии, так это всего лишь дефект восприятия, обусловленный 
моей убежденностью в том, что "всё плохо".

                            *  *  *

  Обычно бывает так. Автор выдвигает какие-то тезисы, на первый 
взгляд представляющиеся явно ошибочными или глупыми, а то и вовсе 
откровениями больного человека, и потом излагает какие-то разъ-
яснения, а также доводы, дающие ему основание полагать (или хотя
бы подозревать), что в этих тезисах нет ни глупости, ни ошибок
(больших, во всяком случае), ни болезненных проявлений. Но глубо-
ко задетый тезисами критик цитирует только тезисы, а потом делает
радостное заключение, что автор дурак, порочный человек, а то и
вовсе тяжело больной на голову.
  Я встречался с такими подборками цитат из моих текстов, что
после их чтения самому хотелось себя расстрелять. Но когда я на 
всякий случай обращался к первоисточникам, то оказывалось, что 
там всё не так уж катастрофично, а местами даже и хорошо.
  Некоторым моим критиками, наверное, представляется, что, 
повторяя старую чушь, они защищают устои общества, а если в этом 
обществе многое стало совсем уже отвратительно, то главным обра-
зом потому, что некоторые не хотят повторять старую чушь, а порой
даже пристают к людям с какой-то новой. Впрочем, мою новую чушь
эти критики считают давно отвергнутой разновидностью чуши старой.
Я говорю им: у меня новизна в сочетаниях, нюансах и пропорциях; в
них -- суть. Они возражают: нам чихать на сочетания и нюансы и
даже на пропорции; мы уловили то, что привыкли улавливать, и
начинаем кричать то, что привыкли по этому поводу кричать. Мы
выполняем таким образом свой гражданский долг. Мы после своего
крика чувствуем себя особенно хорошо.
  Ни одна глубокая истина в споре не родилась. Если в споре и 
рождается истина, то у каждой спорящей стороны -- своя. Зато
споры иногда хорошо отнимают время, которое можно было бы 
тратить на рожание истин.
  Заинтересовать можно только ищущего, переубедить -- только
колеблющегося. Поэтому надо искать почти готовых единомышлен-
ников и в дальнейшем слегка их дошлифовывать. Публичный спор с 
чуждыми тебе людьми оправдан лишь в случае, если тебя могут 
слушать твои почти-единомышленники. В противном случае надо 
скорее уходить в другие места, к другим людям.

                             *  *  *

  Да, я говорю очень спорные вещи: повторять бесспорные -- это
ниже моего достоинства. 
  И ещё: надо держаться подальше от черни -- интеллектуальной 
и прочей. Такая возможность есть, и надо ею пользоваться.

                             *  *  *

  Кстати, вот средства индивидуальной защиты мизантропа:
1) наушники для заглушения звуков;
2) кепи с козырьком, чтобы сужать поле зрения;
3) складной ножик, чтобы раскладывать и отбиваться от нападений, 
   а также на случай, если однажды доведётся дать полную волю 
   своему наиболее характерному чувству;
4) карманная верёвочка, чтобы душить наиболее доставучих из
   негодяев, а в крайнем случае обмотать шею самому себе.

  К сожалению, почти ничего сверх этого. Разнообразные средства 
для ушибания, продырявливания, разделывания на части и т. д. в
случае ношения их с собой принесут с большей вероятностью пробле-
мы, а не радости. Лучше всего был бы, конечно, всемирный потоп, 
но он не относится к числу карманных средств. Остряки бы сказали, 
что достаточно и одной только верёвочки, но мне со всем этим не 
до шуток.


11. Литература.
  Бержье Ж. "Тайные хозяева времени", М., "КРОН_ПРЕСС", 2000.

  Веллер М. "Долина идолов", изд. "Пароль", СПб, 2003.

  Канетти Э. "Масса и власть", М., изд. "Ad marginem", 1997.

  Коэльо П. "Алхимик", изд. "София", 2003.

  Льюис Р. Д. ""Деловые культуры в международном бизнесе", М.,
  "Дело", 2001.

  Повель Л. "Мсьё Гурджиев. Документы, свидетельства, тексты, 
  комментарии", пер. с фр., М., "КРОН-ПРЕСС", 1988.

  Повель Л., Бержье Ж. "Утро магов: Посвящение в фантастический
  реализм", Киев, "София", 1994.

  Сапронов П. А. "Культурология. Курс лекций по теории и истории
  культуры", издание 2-е, дополненное, изд. "Союз", 2001.

  Шекспир У. "Тимон Афинский".